— Живут, — неопределённо махнув рукой, нерадостно ответил князь. — Недавно приезжала погостить и внуков показать, — голос его чуть дрогнул. — Лопочут по-немецки, муж не дозволяет словенской речи учить. Одно слово — чужие! Дочери по их закону веру латинскую пришлось принять. Не могу зреть, — с болью вымолвил князь, — как кровь родная онемечивается, а поделать-то ничего не могу! В самое сердце, супостаты, ранили! Душу наизнанку выворотили!
— Дядя, как это муж не велит детям по-словенски речь? — вмешался в разговор Рарог. — Тогда и я своей жене не дозволю на немецком со мной говорить, пусть нашей речи обучается!
Старый волхв и князь с улыбкой переглянулись. Дядька одобрительно похлопал Рарога по плечу.
— Слышу слова не отрока, но мужа ободритского!
Князь Рарог в полном воинском облачении с болотным мечом на боку стоял перед своей храброй дружиной под княжеским штандартом: белым соколом на красном поле. С непокрытой бритой головы Рарога ниспадала длинная прядь волос, — признак знатности рода у всех варягов-руси. Справа от князя, чуть ниже, стояли его младшие братья, также в кольчугах, со щитами и мечами.
— Мужи ободритские, рарожичи! Нурманы напали на наших купцов. Давно такого не случалось, видать, решили, что коль князь молодой, так и опасаться возмездия нечего. Потому следует нам пойти и напомнить, что мы всё те же сыны Сокола.
Слава Перуну, богу-защитнику Прави!
— Слава, слава, слава!!! — троекратно громогласными криками ответили дружинники.
— По лодьям, братья! — зычно повелел молодой князь и глядел, как воины сноровисто занимают места в своих кораблях. — Трувор, ты за старшего во второй лодии, а ты, Синеус, замыкающим в охране.
— Опять в охране, — недовольно буркнул про себя младший рарожич с ещё юношеским пушком вместо усов, но противоречить брату не стал и побежал в конец каравана.
— Ререх! — услышал князь девичий возглас за спиной. Обернувшись, он узрел пламенеющие на ветру рыжие волосы своей жены, которая бежала к нему и махала рукой, а второй придерживала длинное платье. Подбежав, она обняла Рарога и быстро заговорила по франкски:
— Майн либер манн! Ихь верде ауф дихь вартен!
— Нет, Ружена, скажи по-русски: «Я буду тебя ждать!»
— Йа буду тьебя шдать, — с сильным франкским выговором медленно вымолвила регина.
— Ну вот и славно, пока вернусь, постарайся научиться, гляди, как у твоего охоронца Вольфганга ладно выходит, борзо речь славянскую ухватил.
— Корошо, мой король, я будеть старайтся, — утирая выступившие слёзы, ответила девица.
Юноша лет шестнадцати поглядел ещё раз на своё отражение в бочке с водой, поправил льняную рубаху с вышивкой по вороту. Новая рубаха немного топорщилась, расширяя его уже достаточно крепкие плечи и грудь. Зато поясок с обережными кельтскими рунами, что недавно для него соткала сестра, ладно охватывал стан. Порты не совсем новые, но и не старые, правда, из шерсти для зимы, но летние, которые всё время носил, для такого случая вовсе не годились.
— Ольг! — вышла на крыльцо девица лет тринадцати с зеленоватыми очами и белыми, заплетёнными в косу волосами. На ней была длинная — на вырост — рубаха из выбеленного полотна с вышивкой по вороту и на предплечьях. На шее — старинный кельтский оберег с разомкнутыми концами. — Куда ты вырядился, а порты отчего зимние надел? Опять к ней собрался? — глаза младшей сестрёнки заискрились от любопытства.
— Отчего обязательно к ней, так пройтись, да и только, — стараясь говорить беззаботно, молвил юноша. Он немного подумал и надел на голову берестяное очелье, которым обычно прихватывал свои длинные белесые, как у сестры, волосы во время работы.
— Это чтоб волосы не мешали, коли целоваться придётся? — ехидно прыснула сестрёнка и тут же шмыгнула обратно в дверь, потому что брат обрызгал её зачерпнутой из бочки пригоршней воды.
Проходя по улице, Ольг поздоровался с кузнецом, который отдыхал после нелёгкой работы на широкой колоде. Прошлым летом юноша у него был в подмастерьях.
— А что, Ольг, не решил ещё ко мне в ученики пойти, гляди, ведь так, как я, тебя никто не научит, — окликнул его закопченный мастеровой. — Вот уйду на покой, так ты первым кузнецом на всём Приладожье будешь, точно тебе реку!
— Дяька Кряж, разве мало у нас ребят крепких, вон Окунь, Валуй, Шульга…
— Ах ты ж, зелена медь! Да при чём тут крепкий не крепкий, — раздосадовался Кряж, — молотом махать любой здоровый дурень может, а вот кузнецом мало кто способен быть! А ты из кельтов будешь, ваш род завсегда железо разумел. Это ж, брат Ольг, волшба, а не ремесло. Вот как пришёл я когда-то к своему учителю, гляжу — маленький, сухонький, что твой гриб-сморчок, мыслю, какой же это кузнец? Мне-то виделся настоящий повелитель железа, чтоб косая сажень в плечах, грудь, что бочонок твой, и кулаки с голову младенца. Да после оказалось, что нету равных моему учителю в сём труде ковальском. Он мне всегда повторял: не тот кузнец, кто молотом стучит, а тот, кто душу железа зрит. — Очи Кряжа засияли, как всегда, когда он начинал речь о любимом деле, забывал тогда обо всём и мог долго и складно сказывать о своём промысле. Ольг хотел поскорее уйти, но понимал, что тем может обидеть словоохотливого кузнеца, которого все в Приладожье уважали за его мастерство и добродушный нрав.
— Помню, первый раз закладывал я руду в домницу, а учитель мой только глядел молча. Вдруг он мне, так же молча, подзатыльник отвесил. За что, говорю, я ведь всё сделал в точности, как ты в прошлый раз. А за это самое, речёт. В прошлый раз, когда мы домницу заряжали, сыро было и холодно, да и руда из другого места была, иная руда, понял? Запомни, речёт, всякий раз всё делается в нашем деле впервой, потому как руда, погода, уголь древесный, всегда иные. Да и крица одна для клинка гожа, а другая только для крюка или подковы. Волшебство работа наша, а не слепое повторение. Ведь в домницу не заглянешь, как в котёл, где кашу варят, и ложкой на вкус не попробуешь, а передержать или недодержать нельзя, не будет доброго железа! То-то, зелена медь! — Кузнец с досадой махнул рукой и пошёл обратно в свою кузницу, а Ольг заспешил своим путём.